чтобы проверили аппаратуру. На проспекте уже полно народу, ждут начала. Если я не приду к ужину, ты сам-то проглоти что-нибудь… А если собираешься сюда, то лучше ехать на метро. Пробки будут такие!..
— Никуда я не собираюсь, — отрезал Раймон. — По телевизору посмотрю.
— Ну и правильно. И мне потом расскажешь, а то я-то ничего не увижу. Вот невезуха!
— Да ничего и не случится.
— Думаешь? А вот полиция считает по-другому… Говорят даже, публику будут проверять на входе… Ну, до вечера, котик!
Весь день Раймон слушал новости. Концерт в «Афинии» затмил все остальные события. В пять часов передали призыв префекта полиции сохранять спокойствие.
«— Полиция опасается эксцессов на улице и в зале, — прокомментировал диктор. — Все помнят истерические выходки, которыми не раз сопровождались концерты популярных исполнителей. Разумеется, Криса пока трудно назвать гордостью нашей эстрады. Но за ним стоят тени Коринны Берга и Жода, а опасность, которой он себя подвергает, придает его выступлению скандальную привлекательность. Наши специальные корреспонденты будут вести репортаж с места события, начиная с двадцати часов…»
Семичасовой выпуск был чуть ли не полностью посвящен концерту. Дали звуковую зарисовку, и в студию ворвался гул с трудом сдерживаемой толпы.
«— Эти люди собрались здесь просто так, у них нет каких-то определенных и уж тем более недобрых намерений. Но кое-где мелькают печально знакомые лица: прибыла пригородная шпана и явно дожидается, когда откроют двери. Разумеется, все возмутители порядка взяты под контроль пока невидимой, но готовой каждую минуту вмешаться полицией…»
«Фуфло, — подумал Раймон. — Теперь Крис точно выиграл. А может даже, он сам это все и придумал…»
Он перешел со скотча на водку. Он не был пьян, но уже давно его состояние нельзя было назвать нормальным. Апатия сменилась возбуждением. Он вышагивал по комнате, включая один за другим телевизоры — это создавало иллюзию безопасности и могущества. Потом открыл банку тунца. Валери уже не придет. Она боится! Она его боится! Вот почему ее никогда нет дома с тех пор, как… Да нет, ерунда. Они же хорошо жили, хоть и ссорились. «Может, она считает меня сумасшедшим?» — подумал Раймон. Правда, Валери не назовешь впечатлительной. Скорее всего, она просто осторожничает. Вдруг в студию нагрянет полиция с обыском, начнет задавать каверзные вопросы — лучше в это время оказаться подальше от дома. А возможно и другое… Вполне вероятно, она просто не хочет знать, что он предпримет дальше: она же считает его преступником… А вдруг он отправится в «Афинию» и убьет Криса?.. Или станет дожидаться более удобного случая?.. Чувствуя, что окончательно сходит с ума, Раймон принялся за бурбон — ему нравилось, как он обжигает желудок. Одно несомненно: Вал будет держать язык за зубами. Но при малейшей опасности расколется… как и любой на ее месте. Кому он, собственно, нужен? Кто станет его защищать? Здесь он — словно во вражеском лагере. Раймон подправил изображение. Как бы ему хотелось увидеть себя на двадцати экранах сразу! Двадцать жизней, тысячи, миллионы жизней! Пусть смотрят те, кто знал его с пеленок, кто говорил: «Этот не такой, как другие! Этот палец о палец не ударит!..»
Он рассеянно слушал сводку погоды, на экране возникали причудливые схемы со стрелками, словно угрожавшими темному массиву Оверни. И вдруг, сразу отовсюду, раздалось сообщение, которого он ждал.
«— Он будет петь! — кричал ведущий. — Крис только что подтвердил свое решение нашему специальному корреспонденту… Прошу вас, Робер!»
Показали комнату Криса. Он сидел в кресле в халате, откинувшись на подушки.
«— Конечно, я боюсь, — признал Крис не без отваги. — Хоть и знаю, что почти не рискую, но все же страшусь той минуты, когда придется выйти на сцену. Для артиста это всегда нелегкое испытание, а уж сегодня…»
Камера медленно наезжала на него, безжалостно укрупняя осунувшееся от тревоги лицо, застывший взор и тонкую морщинку, перерезавшую лоб, словно след, оставленный скальпелем.
«— Сцена надежно охраняется, — сказал репортер (виднелось лишь его плечо громоздкой тенью в левом углу экрана). — К вам никто не сможет приблизиться.
— Пустоты-то я и боюсь больше всего… Разумеется, я постараюсь не разочаровать тех, кто поверил в меня, но хочу, чтобы они знали заранее, что не стоит ждать слишком многого: если я и решился выступить, то исключительно ради них… Мне сейчас так тяжело…»
— Подонок! — рявкнул Раймон. — Тяжело ему!.. Да он мать с отцом пришибет и не охнет!
«— А что вы собираетесь исполнить?
— Последнее, что написал Оливье Жод… Только то, что еще не вышло на пластинках, например „Я тебя обнимал“. С этой песни я и начну…
— Мы уверены, что это будет чудесно», — завершил беседу репортер.
Дальше показали проспект Монтеня, неподалеку от «Афинии». Огромная толпа выплеснулась на проезжую часть, огибая со всех сторон полицейский фургон. В студию ворвался многоголосый шум.
«— …Невероятное зрелище… Конечно, мы ожидали, что придет много, очень много народа… Но кто мог предвидеть такое… Я обращаюсь к офицеру полиции, возглавляющему службу охраны порядка… Как по-вашему, сколько человек собралось возле зала „Афиния“?
— Трудно сказать, — ответил голос с тулузским акцентом. — Тысяч семь… или восемь…
— Вы не опасаетесь нежелательных инцидентов: драки, пожара?
— Гарантировать что-либо трудно… Но не похоже… Я толпу часто вижу… Пока тут все спокойно… Большинство собралось из любопытства, не ради кумира, а из-за преступления.
— Короче, вы настроены оптимистично?
— Так точно».
И тут же в кадре появился комиссар Мессалье: он стоял в фойе, лицо волевое, волосы ежиком, на ровных зубах отражался свет прожекторов. Раймон даже не заметил, как снова налил себе. Ему не нравился этот человек; он боялся его всем своим издерганным существом. Комиссар, казалось, чувствовал себя уверенно.
«— Со стороны кулис и сцены опасности никакой, — сказал он. — Там нет ни одной живой души. Остается зрительный зал. Первые пять рядов будут пустовать, и боковые места над сценой тоже. Что может произойти? Допустим, какой-нибудь чокнутый попробует чем-нибудь швырнуть… У меня повсюду расставлены люди… Преступника тут же схватят… Поверьте мне, ничего не случится! — Комиссар рассек рукой воздух, будто взмахнул косой. — Ничего!»
Камера, установленная, вероятно, где-то на крыше, дала общий план. Она медленно поворачивалась, показывая подходы к мюзик-холлу. Сверху толпа напоминала поток лавы, жирный, в змеящихся струйках. Он начал тяжело разделяться на рукава, раздались крики.
«— А вот и первые почетные гости, — прокомментировал репортер. — Скоро сюда съедутся все корифеи песни и
